![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Достоевский отрывается
Есть любители Достоевского, есть любители Толстого, и вместе им не сойтись. Уж больно разные писатели.
Сам я одно время, много лет назад, метался между этими полюсами. И вот, на одном из взлетов Толстого и пике Достоевского, меня поймал Набоков и на несколько лет заморозил ситуацию.
Набоков, как известно, пел дифирамбы Толстому и втаптывал Достоевского в грязь. Достоевский тороплив и неряшлив, его персонажы ходульны и картонны, концы с концами не сходятся.
Аргументы показались мне настолько убедительными, что я на несколько лет вообще задвинул Достоевского в угол, а к Толстому прикипел. Но червь сомнения никогда не умер.
Не могу сказать и сегодня, что Набоков совершенно неправ, но постепенно я понял, что он критикует Достоевского со сдвинутых позиций. Так столяр может критиковать плотника за неаккуратность фактуры, и если он красноречив, мы можем на некоторое время забыть, что плотник все-таки строит дом, а столяр выпиливает лобзиком приятные излишества. Набоков утверждал, что писатель должен соблюдать сто правил. Достоевский довольствовался десятью, и Набокова это бесило.
Тут, собственно говоря, материал на большую статью, и я бы мог долго распространяться о том, как Набоков посадил себя в клетку и годами закалял ее стальные прутья и вешал снаружи замки похитрее. Но пока я хочу ограничиться просто иллюстрацией - показать, как Достоевский свои прутья сокрушал и выпустил себя на свободу.
Хотя нет, еще два слова. В действительности Достоевский был виртуозом стиля и прекрасно демонстрировал это в молодости: "Двойник" и "Хозяйка" и у Набокова вызывали восхищение. Со временем Достоевский отложил в сторону эти столярные забавы, но, как легко показать, никогда им не разучился. Но зато ему было по силам многое такое, что Набокову и не снилось.
Теперь к делу. Я сейчас перечитываю, уже не помню в какой раз, "Братьев Карамазовых" (когда-то я преподавал эту книгу американским студентам). Этот огромный роман - род стальной пружины, которая с гудением раскручивается на наших глазах, сначала медленно, потом стремительно. И вдруг, когда уже все начинает дрожать от напряжения, автор достает из-за спины шутовской колпак, напяливает его и принимается пускать шутихи.
Это место неизменно повергает меня в хохот. Автора явно несет, он не может остановиться, ему на минуту наплевать на вселенские проблемы, за решение которых он тут взялся, и он валяет дурака, корчит рожи, заражая нас.
Зачем здесь этот эпизод? Он низачем. Это просто интермедия, архаический фарс, перемежающий трагедию просто потому, что автор решил посмешить себя и нас. Мало кому это было под силу и во времена Достоевского, а сейчас так и вообще будет дурной вкус, нас слишком долго учили хорошему. Это привет от Сервантеса или Филдинга, которые в любом месте могли заплести какую угодно чушь, если она достаточно смешная. Томас Пинчон - вот кто сохранил традицию по сей день.
Такую штуку, конечно же, мог учудить Толстой, технически ему это было по плечу. Но Толстой знал чувство меры, он остановился бы точно вовремя, и потом мы бы многократно восхищались зоркостью, уместностью и отмеренностью пассажа. А вот у Достоевского никакой отмеренности нет. Он просто отрывается.
Вот такие вещи приводят застегнутого на все пуговицы Набокова в ярость, хотя он, скорее всего, обратит наше внимание не на это, а на слезливую засахаренность последующего эпизода у койки умирающего Илюши, привет из Гюго или Сю. Но и в этом эпизоде Достоевский не теряет чувства юмора, фарс продолжают фигуры безногой маменьки и впавшего в ярость столичного доктора.
Это, конечно же, прием, разрядка трагедии фарсом, сама по себе не имеющая психологической обязательности (Бахтина я не упоминаю намеренно, потому что в этот шаманизм совершенно не верю). Набоков ее не поймет, потому что прожил всю жизнь в клетке. Достоевский с каждой новой удачей становился все свободнее, ему плевать на столярный кодекс Набокова.
Удача искупает все. "Братья Карамазовы" - великая книга, и ей прощаешь все дыры и просто мерзости, в том числе идиотку Лизу Хохлакову, затесавшуюся из другого, плохого Достоевского, хотя бы из того же "Идиота", или тот факт, что автор не может решить, сирота Коля Красоткин или у него есть влиятельный папаша. Развязанный шнурок ботинка у великого тенора может раздражать, но как он поет - куда важнее.
Достоевский, как известно, был запойный игрок, и в его творчестве это заметно не меньше, чем в жизни. Он ставил на кон все, вплоть до кольца жены, и всегда продувался. Но в литературе, хотя проигрыши бывали изрядными, он неоднократно срывал банк - такой, какой осторожному Набокову, игравшему по маленькой, никогда не снился.
Чем скромнее дарование, тем тверже правила.
Сам я одно время, много лет назад, метался между этими полюсами. И вот, на одном из взлетов Толстого и пике Достоевского, меня поймал Набоков и на несколько лет заморозил ситуацию.
Набоков, как известно, пел дифирамбы Толстому и втаптывал Достоевского в грязь. Достоевский тороплив и неряшлив, его персонажы ходульны и картонны, концы с концами не сходятся.
Аргументы показались мне настолько убедительными, что я на несколько лет вообще задвинул Достоевского в угол, а к Толстому прикипел. Но червь сомнения никогда не умер.
Не могу сказать и сегодня, что Набоков совершенно неправ, но постепенно я понял, что он критикует Достоевского со сдвинутых позиций. Так столяр может критиковать плотника за неаккуратность фактуры, и если он красноречив, мы можем на некоторое время забыть, что плотник все-таки строит дом, а столяр выпиливает лобзиком приятные излишества. Набоков утверждал, что писатель должен соблюдать сто правил. Достоевский довольствовался десятью, и Набокова это бесило.
Тут, собственно говоря, материал на большую статью, и я бы мог долго распространяться о том, как Набоков посадил себя в клетку и годами закалял ее стальные прутья и вешал снаружи замки похитрее. Но пока я хочу ограничиться просто иллюстрацией - показать, как Достоевский свои прутья сокрушал и выпустил себя на свободу.
Хотя нет, еще два слова. В действительности Достоевский был виртуозом стиля и прекрасно демонстрировал это в молодости: "Двойник" и "Хозяйка" и у Набокова вызывали восхищение. Со временем Достоевский отложил в сторону эти столярные забавы, но, как легко показать, никогда им не разучился. Но зато ему было по силам многое такое, что Набокову и не снилось.
Теперь к делу. Я сейчас перечитываю, уже не помню в какой раз, "Братьев Карамазовых" (когда-то я преподавал эту книгу американским студентам). Этот огромный роман - род стальной пружины, которая с гудением раскручивается на наших глазах, сначала медленно, потом стремительно. И вдруг, когда уже все начинает дрожать от напряжения, автор достает из-за спины шутовской колпак, напяливает его и принимается пускать шутихи.
... - Какой смешной, однако, мужик.
Коля указал на рослого мужика в тулупе, с добродушною физиономией, который у своего воза похлопывал от холода ладонями в рукавицах. Длинная русая борода его вся заиндевела от мороза.
— У мужика борода замерзла! — громко и задирчиво крикнул Коля, проходя мимо него.
— У многих замерзла, — спокойно и сентенциозно промолвил в ответ мужик.
— Не задирай его, — заметил Смуров.
— Ничего, не осердится, он хороший. Прощай, Матвей.
— Прощай.
— А ты разве Матвей?
— Матвей. А ты не знал?
— Не знал; я наугад сказал.
— Ишь ведь. В школьниках небось?
— В школьниках.
— Что ж тебя, порют?
— Не то чтобы, а так.
— Больно?
— Не без того!
— Эх, жисть! — вздохнул мужик от всего сердца.
— Прощай, Матвей.
— Прощай. Парнишка ты милый, вот что.
Мальчики пошли дальше.
— Это хороший мужик, — заговорил Коля Смурову. — Я люблю поговорить с народом и всегда рад отдать ему справедливость.
— Зачем ты ему соврал, что у нас секут? — спросил Смуров.
— Надо же было его утешить?
— Чем это?
— Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют? И вдруг я скажу ему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.
— Только не задирай, пожалуйста, а то опять выйдет история, как тогда с этим гусем
— А ты боишься?
— Не смейся, Коля, ей-богу, боюсь. Отец ужасно рассердится. Мне строго запрещено ходить с тобой.
— Не беспокойся, нынешний раз ничего не произойдет. Здравствуй, Наташа, — крикнул он одной из торговок под навесом.
— Какая я тебе Наташа, я Марья, — крикливо ответила торговка, далеко еще не старая женщина.
— Это хорошо, что Марья, прощай.
— Ах ты постреленок, от земли не видать, а туда же!
— Некогда, некогда мне с тобой, в будущее воскресенье расскажешь, — замахал руками Коля, точно она к нему приставала, а не он к ней.
— А что мне тебе рассказывать в воскресенье? Сам привязался, а не я к тебе, озорник, — раскричалась Марья, — выпороть тебя, вот что, обидчик ты известный, вот что!
Между другими торговками, торговавшими на своих лотках рядом с Марьей, раздался смех, как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с того ни с сего один раздраженный человек вроде купеческого приказчика и не наш торговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком, еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Он был в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.
— Я тебя знаю, — восклицал он раздраженно, — я тебя знаю!
Коля пристально поглядел на него. Он что-то не мог припомнить, когда он с этим человеком мог иметь какую-нибудь схватку. Но мало ли у него было схваток на улицах, всех и припомнить было нельзя.
— Знаешь? — иронически спросил он его.
— Я тебя знаю! Я тебя знаю! — наладил как дурак мещанин.
— Тебе же лучше. Ну, некогда мне, прощай!
— Чего озорничаешь? — закричал мещанин. — Ты опять озорничать? Я тебя знаю! Ты опять озорничать?
— Это, брат, не твое теперь дело, что я озорничаю, — произнес Коля, остановясь и продолжая его разглядывать.
— Как не мое?
— Так, не твое.
— А чье же? Чье же? Ну, чье же?
— Это, брат, теперь Трифона Никитича дело, а не твое.
— Какого такого Трифона Никитича? — с дурацким удивлением, хотя всё так же горячась, уставился на Колю парень. Коля важно обмерил его взглядом.
— К Вознесенью ходил? — строго и настойчиво вдруг спросил он его.
— К какому Вознесенью? Зачем? Нет, не ходил, — опешил немного парень.
— Сабанеева знаешь? — еще настойчивее и еще строже продолжал Коля.
— Какого те Сабанеева? Нет, не знаю.
— Ну и черт с тобой после этого! — отрезал вдруг Коля и, круто повернув направо, быстро зашагал своею дорогой, как будто и говорить презирая с таким олухом, который Сабанеева даже не знает.
— Стой ты, эй! Какого те Сабанеева? — опомнился парень, весь опять заволновавшись. — Это он чего такого говорил? — повернулся он вдруг к торговкам, глупо смотря на них.
Бабы рассмеялись.
— Мудреный мальчишка, — проговорила одна.
— Какого, какого это он Сабанеева? — всё неистово повторял парень, махая правою рукой.
— А это, надоть быть, Сабанеева, который у Кузьмичевых служил, вот как, надоть быть, — догадалась вдруг одна баба.
Парень дико на нее уставился.
— Кузь-ми-чева? — переговорила другая баба, — да какой он Трифон? Тот Кузьма, а не Трифон, а парнишка Трифоном Никитычем называл, стало, не он.
— Это, вишь, не Трифон и не Сабанеев, это Чижов, — подхватила вдруг третья баба, доселе молчавшая и серьезно слушавшая, — Алексей Иванычем звать его. Чижов, Алексей Иванович.
— Это так и есть, что Чижов, — настойчиво подтвердила четвертая баба.
Ошеломленный парень глядел то на ту, то на другую.
— Да зачем он спрашивал, спрашивал-то он зачем, люди добрые? — восклицал он уже почти в отчаянии, — «Сабанеева знаешь?» А черт его знает, какой он есть таков Сабанеев!
— Бестолковый ты человек, говорят те — не Сабанеев, а Чижов, Алексей Иванович Чижов, вот кто! — внушительно крикнула ему одна торговка.
— Какой Чижов? Ну, какой? Говори, коли знаешь.
— А длинный, возгривый, летось на базаре сидел.
— А на кой ляд мне твово Чижова, люди добрые, а?
— А я почем знаю, на кой те ляд Чижова.
— А кто тебя знает, на что он тебе, — подхватила другая, — сам должен знать, на что его тебе надо, коли галдишь. Ведь он тебе говорил, а не нам, глупый ты человек. Аль правду не знаешь?
— Кого?
— Чижова.
— А черт его дери, Чижова, с тобой вместе! Отколочу его, вот что! Смеялся он надо мной!
— Чижова-то отколотишь? Либо он тебя! Дурак ты, вот что!
— Не Чижова, не Чижова, баба ты злая, вредная, мальчишку отколочу, вот что! Давайте его, давайте его сюда, смеялся он надо мной!
Бабы хохотали. А Коля шагал уже далеко с победоносным выражением в лице. Смуров шел подле, оглядываясь на кричащую вдали группу. Ему тоже было очень весело, хотя он всё еще опасался, как бы не попасть с Колей в историю.
— Про какого ты его спросил Сабанеева? — спросил он Колю, предчувствуя ответ.
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик. Заметь себе, говорят: «Ничего нет глупее глупого француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
— Оставь его, Коля, пройдем мимо.
— Ни за что не оставлю, я теперь поехал. Эй! здравствуй, мужик!
Дюжий мужик, медленно проходивший мимо и уже, должно быть, выпивший, с круглым простоватым лицом и с бородой с проседью, поднял голову и посмотрел на парнишку.
— Ну, здравствуй, коли не шутишь, — неторопливо проговорил он в ответ.
— А коль шучу? — засмеялся Коля.
— А шутишь, так и шути, бог с тобой. Ничего, это можно. Это всегда возможно, чтоб пошутить.
— Виноват, брат, пошутил.
— Ну и бог те прости.
— Ты-то прощаешь ли?
— Оченно прощаю. Ступай.
— Вишь ведь ты, да ты, пожалуй, мужик умный.
— Умней тебя, — неожиданно и по-прежнему важно ответил мужик.
— Вряд ли, — опешил несколько Коля.
— Верно говорю.
— А пожалуй что и так.
— То-то, брат.
— Прощай, мужик.
— Прощай.
— Мужики бывают разные, — заметил Коля Смурову после некоторого молчания. — Почем же я знал, что нарвусь на умника. Я всегда готов признать ум в народе.
Коля указал на рослого мужика в тулупе, с добродушною физиономией, который у своего воза похлопывал от холода ладонями в рукавицах. Длинная русая борода его вся заиндевела от мороза.
— У мужика борода замерзла! — громко и задирчиво крикнул Коля, проходя мимо него.
— У многих замерзла, — спокойно и сентенциозно промолвил в ответ мужик.
— Не задирай его, — заметил Смуров.
— Ничего, не осердится, он хороший. Прощай, Матвей.
— Прощай.
— А ты разве Матвей?
— Матвей. А ты не знал?
— Не знал; я наугад сказал.
— Ишь ведь. В школьниках небось?
— В школьниках.
— Что ж тебя, порют?
— Не то чтобы, а так.
— Больно?
— Не без того!
— Эх, жисть! — вздохнул мужик от всего сердца.
— Прощай, Матвей.
— Прощай. Парнишка ты милый, вот что.
Мальчики пошли дальше.
— Это хороший мужик, — заговорил Коля Смурову. — Я люблю поговорить с народом и всегда рад отдать ему справедливость.
— Зачем ты ему соврал, что у нас секут? — спросил Смуров.
— Надо же было его утешить?
— Чем это?
— Видишь, Смуров, не люблю я, когда переспрашивают, если не понимают с первого слова. Иного и растолковать нельзя. По идее мужика, школьника порют и должны пороть: что, дескать, за школьник, если его не порют? И вдруг я скажу ему, что у нас не порют, ведь он этим огорчится. А впрочем, ты этого не понимаешь. С народом надо умеючи говорить.
— Только не задирай, пожалуйста, а то опять выйдет история, как тогда с этим гусем
— А ты боишься?
— Не смейся, Коля, ей-богу, боюсь. Отец ужасно рассердится. Мне строго запрещено ходить с тобой.
— Не беспокойся, нынешний раз ничего не произойдет. Здравствуй, Наташа, — крикнул он одной из торговок под навесом.
— Какая я тебе Наташа, я Марья, — крикливо ответила торговка, далеко еще не старая женщина.
— Это хорошо, что Марья, прощай.
— Ах ты постреленок, от земли не видать, а туда же!
— Некогда, некогда мне с тобой, в будущее воскресенье расскажешь, — замахал руками Коля, точно она к нему приставала, а не он к ней.
— А что мне тебе рассказывать в воскресенье? Сам привязался, а не я к тебе, озорник, — раскричалась Марья, — выпороть тебя, вот что, обидчик ты известный, вот что!
Между другими торговками, торговавшими на своих лотках рядом с Марьей, раздался смех, как вдруг из-под аркады городских лавок выскочил ни с того ни с сего один раздраженный человек вроде купеческого приказчика и не наш торговец, а из приезжих, в длиннополом синем кафтане, в фуражке с козырьком, еще молодой, в темно-русых кудрях и с длинным, бледным, рябоватым лицом. Он был в каком-то глупом волнении и тотчас принялся грозить Коле кулаком.
— Я тебя знаю, — восклицал он раздраженно, — я тебя знаю!
Коля пристально поглядел на него. Он что-то не мог припомнить, когда он с этим человеком мог иметь какую-нибудь схватку. Но мало ли у него было схваток на улицах, всех и припомнить было нельзя.
— Знаешь? — иронически спросил он его.
— Я тебя знаю! Я тебя знаю! — наладил как дурак мещанин.
— Тебе же лучше. Ну, некогда мне, прощай!
— Чего озорничаешь? — закричал мещанин. — Ты опять озорничать? Я тебя знаю! Ты опять озорничать?
— Это, брат, не твое теперь дело, что я озорничаю, — произнес Коля, остановясь и продолжая его разглядывать.
— Как не мое?
— Так, не твое.
— А чье же? Чье же? Ну, чье же?
— Это, брат, теперь Трифона Никитича дело, а не твое.
— Какого такого Трифона Никитича? — с дурацким удивлением, хотя всё так же горячась, уставился на Колю парень. Коля важно обмерил его взглядом.
— К Вознесенью ходил? — строго и настойчиво вдруг спросил он его.
— К какому Вознесенью? Зачем? Нет, не ходил, — опешил немного парень.
— Сабанеева знаешь? — еще настойчивее и еще строже продолжал Коля.
— Какого те Сабанеева? Нет, не знаю.
— Ну и черт с тобой после этого! — отрезал вдруг Коля и, круто повернув направо, быстро зашагал своею дорогой, как будто и говорить презирая с таким олухом, который Сабанеева даже не знает.
— Стой ты, эй! Какого те Сабанеева? — опомнился парень, весь опять заволновавшись. — Это он чего такого говорил? — повернулся он вдруг к торговкам, глупо смотря на них.
Бабы рассмеялись.
— Мудреный мальчишка, — проговорила одна.
— Какого, какого это он Сабанеева? — всё неистово повторял парень, махая правою рукой.
— А это, надоть быть, Сабанеева, который у Кузьмичевых служил, вот как, надоть быть, — догадалась вдруг одна баба.
Парень дико на нее уставился.
— Кузь-ми-чева? — переговорила другая баба, — да какой он Трифон? Тот Кузьма, а не Трифон, а парнишка Трифоном Никитычем называл, стало, не он.
— Это, вишь, не Трифон и не Сабанеев, это Чижов, — подхватила вдруг третья баба, доселе молчавшая и серьезно слушавшая, — Алексей Иванычем звать его. Чижов, Алексей Иванович.
— Это так и есть, что Чижов, — настойчиво подтвердила четвертая баба.
Ошеломленный парень глядел то на ту, то на другую.
— Да зачем он спрашивал, спрашивал-то он зачем, люди добрые? — восклицал он уже почти в отчаянии, — «Сабанеева знаешь?» А черт его знает, какой он есть таков Сабанеев!
— Бестолковый ты человек, говорят те — не Сабанеев, а Чижов, Алексей Иванович Чижов, вот кто! — внушительно крикнула ему одна торговка.
— Какой Чижов? Ну, какой? Говори, коли знаешь.
— А длинный, возгривый, летось на базаре сидел.
— А на кой ляд мне твово Чижова, люди добрые, а?
— А я почем знаю, на кой те ляд Чижова.
— А кто тебя знает, на что он тебе, — подхватила другая, — сам должен знать, на что его тебе надо, коли галдишь. Ведь он тебе говорил, а не нам, глупый ты человек. Аль правду не знаешь?
— Кого?
— Чижова.
— А черт его дери, Чижова, с тобой вместе! Отколочу его, вот что! Смеялся он надо мной!
— Чижова-то отколотишь? Либо он тебя! Дурак ты, вот что!
— Не Чижова, не Чижова, баба ты злая, вредная, мальчишку отколочу, вот что! Давайте его, давайте его сюда, смеялся он надо мной!
Бабы хохотали. А Коля шагал уже далеко с победоносным выражением в лице. Смуров шел подле, оглядываясь на кричащую вдали группу. Ему тоже было очень весело, хотя он всё еще опасался, как бы не попасть с Колей в историю.
— Про какого ты его спросил Сабанеева? — спросил он Колю, предчувствуя ответ.
— А почем я знаю, про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик. Заметь себе, говорят: «Ничего нет глупее глупого француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
— Оставь его, Коля, пройдем мимо.
— Ни за что не оставлю, я теперь поехал. Эй! здравствуй, мужик!
Дюжий мужик, медленно проходивший мимо и уже, должно быть, выпивший, с круглым простоватым лицом и с бородой с проседью, поднял голову и посмотрел на парнишку.
— Ну, здравствуй, коли не шутишь, — неторопливо проговорил он в ответ.
— А коль шучу? — засмеялся Коля.
— А шутишь, так и шути, бог с тобой. Ничего, это можно. Это всегда возможно, чтоб пошутить.
— Виноват, брат, пошутил.
— Ну и бог те прости.
— Ты-то прощаешь ли?
— Оченно прощаю. Ступай.
— Вишь ведь ты, да ты, пожалуй, мужик умный.
— Умней тебя, — неожиданно и по-прежнему важно ответил мужик.
— Вряд ли, — опешил несколько Коля.
— Верно говорю.
— А пожалуй что и так.
— То-то, брат.
— Прощай, мужик.
— Прощай.
— Мужики бывают разные, — заметил Коля Смурову после некоторого молчания. — Почем же я знал, что нарвусь на умника. Я всегда готов признать ум в народе.
Это место неизменно повергает меня в хохот. Автора явно несет, он не может остановиться, ему на минуту наплевать на вселенские проблемы, за решение которых он тут взялся, и он валяет дурака, корчит рожи, заражая нас.
Зачем здесь этот эпизод? Он низачем. Это просто интермедия, архаический фарс, перемежающий трагедию просто потому, что автор решил посмешить себя и нас. Мало кому это было под силу и во времена Достоевского, а сейчас так и вообще будет дурной вкус, нас слишком долго учили хорошему. Это привет от Сервантеса или Филдинга, которые в любом месте могли заплести какую угодно чушь, если она достаточно смешная. Томас Пинчон - вот кто сохранил традицию по сей день.
Такую штуку, конечно же, мог учудить Толстой, технически ему это было по плечу. Но Толстой знал чувство меры, он остановился бы точно вовремя, и потом мы бы многократно восхищались зоркостью, уместностью и отмеренностью пассажа. А вот у Достоевского никакой отмеренности нет. Он просто отрывается.
Вот такие вещи приводят застегнутого на все пуговицы Набокова в ярость, хотя он, скорее всего, обратит наше внимание не на это, а на слезливую засахаренность последующего эпизода у койки умирающего Илюши, привет из Гюго или Сю. Но и в этом эпизоде Достоевский не теряет чувства юмора, фарс продолжают фигуры безногой маменьки и впавшего в ярость столичного доктора.
Это, конечно же, прием, разрядка трагедии фарсом, сама по себе не имеющая психологической обязательности (Бахтина я не упоминаю намеренно, потому что в этот шаманизм совершенно не верю). Набоков ее не поймет, потому что прожил всю жизнь в клетке. Достоевский с каждой новой удачей становился все свободнее, ему плевать на столярный кодекс Набокова.
Удача искупает все. "Братья Карамазовы" - великая книга, и ей прощаешь все дыры и просто мерзости, в том числе идиотку Лизу Хохлакову, затесавшуюся из другого, плохого Достоевского, хотя бы из того же "Идиота", или тот факт, что автор не может решить, сирота Коля Красоткин или у него есть влиятельный папаша. Развязанный шнурок ботинка у великого тенора может раздражать, но как он поет - куда важнее.
Достоевский, как известно, был запойный игрок, и в его творчестве это заметно не меньше, чем в жизни. Он ставил на кон все, вплоть до кольца жены, и всегда продувался. Но в литературе, хотя проигрыши бывали изрядными, он неоднократно срывал банк - такой, какой осторожному Набокову, игравшему по маленькой, никогда не снился.
Чем скромнее дарование, тем тверже правила.
![[identity profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/openid.png){kind=small}
Page 3 of 3