Уоллес Стивенс

(Это старый перевод, сделанный, как ни смешно, на работе и для работы, тогда у меня была такая работа. Пусть повисит рядом с товарищами.)

Идея порядка в Ки-Уэст

Ей пелось ярче гения морей.
Вода не крепла в голос или мысль,
Не обретала тела, трепеща
Порожним рукавом - ее движенья
Рождали крик, вели немолчный плач,
Который был не наш, но внятный нам,
Подстать стихии, глубже постиженья.

У моря нет притворства. В ней - ничуть.
Вода и пенье не смежали звук,
Хоть слышали мы только, что она
Слагала слово в слово, и полна
Была, казалось, сумма этих фраз
Хрипенья волн и воздуха везде,
Но мы внимали ей, а не воде.

Она творила спетое сама.
Немое море в гриме древних драм
Ей было местом, где ходить и петь.
Чей это дух? мы вопрошали, зная,
Что это дух, искомый нами, зная,
Что спрашивать должны, пока поет.

Коль это был лишь темный голос вод
Морских, хоть и в раскраске многих волн;
Коль это был лишь внешний глас небес
И туч, или кораллов в студне вод,
То, как ни ясен, это лишь эфир,
Тяжелый возглас воздуха, звук лета,
Возобновленный летом без конца,
И только звук. Но это было больше,
Чем голос - и ее, и наш, промеж
Безмозглых рвений ветра и воды,
Двумерных далей, бронзовых теней
Над горизонтом, горных атмосфер
Небес и моря.

                    Это певчий голос
Так на излете небо обострял.
Она безлюдьем поверяла ритм,
Она была всесильным зодчим мира,
Где пела. И по мере пенья море,
Чем ни было, преображалось в то,
Чему она была певцом. И мы,
Вслед проходящей глядя, понимали,
Что для нее не будет мира, кроме
Того, что ею спет и сотворен.

Скажи, Рамон Фернандес, если знаешь,
Зачем, когда умолкла песнь, и мы
Свернули к городу - зачем огни,
Стеклянные огни рыбацких шхун
С приходом ночи проструили мрак,
Стреножив ночь, и море рассекли,
Все в зонах грез и пламенных шестах,
Чеканя, пестуя, чаруя ночь?

О, ярость, страсть творца творить, Рамон,
Страсть упорядочить слова морей,
Слова благоуханных звездных врат
И нас, и нашего прихода в мир -
В ночные очертанья, в чуткий звук

Уоллес Стивенс

Утонченный кочевник

Как необъятная роса Флориды
Рождает
Пальму в больших плавниках
И зеленую лиану, злящуюся жить,

Как необъятная роса Флориды
Рождает гимн за гимном
Из уст созерцателя,
Созерцающего все эти зеленые бока
И золотые бока зеленых боков,

И блаженные утра,
Любезные глазу юного аллигатора,
И молниеносные цвета,
Так и во мне отплясывают
Облики, блики и хлопья бликов

груши в месопотамии

по дороге в никудыкины земли
издать голый членораздельный звук
переходя на человеческий ассемблер
свобода от языка
дарит последний шанс оправдаться

когда адама с той еще девушкой
выставили из сада он нес мандолину
с тех пор ансамбль разросся
но голос сломан и пискливо лжет
он силится вспомнить эдемскую
дискотеку пляски молочной невинности
и рассказать как было где не было
то есть до того как было
как хороша ты тогда под грушами
или что там помнишь росло
но ворох пухлых слов мешает
только воздух был точно слаще
а галоперидол крепче

тебе одно верное зеркало рискую
сознаваться выдрами ветром камнями
водопадами и стихийными бедствиями
потому что из них оказалась вся правда
я слишком умен чтобы себя понять
хорошо что никто меня не видит

на груше добра и зла
зарастает антикварный надкус и она
торопится на родимое дерево
в саду где нас держал уже не помню
по отчеству добрый немецкий доктор
внушавший шестнадцатеричным кодом
разницу между мужским разъемом и женским
систему река устье океан

хотеть напоследок вложить всю душу
и предсказуемо испустить простое ы