aptsvet

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.
Так вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье,—
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи —
Как нацелясь на смерть городки зашибают в саду,—
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесу топорище найду.

(В порядке частичного ответа на эссе Марии Степановой).

В паре

С понедельника целиком забиваюсь я в тишину,
становясь опять перебежчиком от одних
выходных к другим: молчаливо жну,
что посеял, сею опять, заготовляю жмых.

А жена забивается в свой за стеной отсек,
что-то мелет, просеивает, варит, ткет,
и соседи, стекольщик, молотобоец и дровосек,
не покладая рук работают, эти два и тот.

Нас с женою держит мысль на плаву,
что пойдем в выходные кормить в пруду
черепаху, – она из панцирной книги своей главу
выдлиняет морщинисто, просит дать еду.

Мы с женой не очень-то меж собой говорим,
только держимся за руки иногда,
а свободными – бросаем еду, и так стоим,
и слегка краснеем, если кто видит нас, от стыда.

В. Гандельсман

В. Гандельсман

В паре

С понедельника целиком забиваюсь я в тишину,
становясь опять перебежчиком от одних
выходных к другим: молчаливо жну,
что посеял, сею опять, заготовляю жмых.

А жена забивается в свой за стеной отсек,
что-то мелет, просеивает, варит, ткет,
и соседи, стекольщик, молотобоец и дровосек,
не покладая рук работают, эти два и тот.

Нас с женою держит мысль на плаву,
что пойдем в выходные кормить в пруду
черепаху, – она из панцирной книги своей главу
выдлиняет морщинисто, просит дать еду.

Мы с женой не очень-то меж собой говорим,
только держимся за руки иногда,
а свободными – бросаем еду, и так стоим,
и слегка краснеем, если кто видит нас, от стыда.

Сотни тонн боевого железа
Нагнетали под стены Кремля.
Трескотня тишины не жалела,
Щекотала подошвы земля.

В эту ночь накануне парада
Мы до часа ловили такси.
Накануне чужого обряда,
Незадолго до личной тоски.

На безлюдьи под стать карантину
В исковерканной той тишине
Эта полночь свела воедино
Все, что чуждо и дорого мне.

Неудача бывает двуликой.
Из беды, где свежеют сердца,
Мы выходим с больною улыбкой,
Но имеем глаза в пол-лица.

Но всегда из батального пекла,
Столько тысяч оставив в гробах,
Возвращаются с привкусом пепла
На сведенных молчаньем губах.

Мать моя народила ребенка,
А не куклу в гремучей броне.
Не пытайте мои перепонки,
Дайте словом обмолвиться мне.

Колотило асфальт под ногою.
Гнали танки к Кремлевской стене.
Здравствуй, горе мое дорогое,
Горстка жизни в железной стране!

***

Cлучается, днём переулочным
катают больное дитя.
Столкнешься со взглядом придурочным,
и слёзы задушат тебя, -

так бродится зябко в тиши ему,
как если б он был обращён
всей нежностью к Непостижимому,
отвергнут и тут же прощён.

Боже праведный, голубь смертельный,
ты болеешь собой у метро,
сизый, все еще цельный.
Смерть, как это старо!

Ты глядишь на обшарпанный кузов
мимоезжего грузовика
и на гору арбузов.
Пить, впиваться бы в мякоть века.

Воздух. Жар. Жернова.
В этом белом каленье
изнутри тебе смерть столь нова,
сколь немыслимо в ней обновленье.

Или чувство твоё
новизны так огромно,
чтоб принять Её в силу Её,
Боже горестный, голубь бездомный?

aka calypsol13

* * *
Среди забайкальских пределов,
от чуждого взора сокрыт,
нетленный лама Итигэлов
в прозрачном отсеке сидит,

гарантом своих прорицаний
вернувшись в земную тюрьму,
один в Иволгинском дацане
сидит непостижный уму, -

не идол, не труп, не оракул,
но дышит корнями волос,
как если б воздушный корабль
его в наши сферы занёс.

Ничто тот корабль не колышит,
он не существует вполне.
Лишь зренье бессмертного лижет
его на нездешней волне.

Сидит, освещаемый сверху
двенадцатый из Хамбо-лам.
Некспеху ему на поверку
к Живущему не по углам.

Ему не тепло и не зябко,
он не огорчён и не рад,
на нём островерхая шапка
и шёлковый жёлтый халат.

И люди различного званья
пред ним простираются ниц.
Науки и образованья
идут за министром министр,

вельможи, холопы и смерды,
а также – искусства и спорт,
но всё-таки первыми – судмедэксперты
по трапу восходят на борт,
но всё-таки первыми – судмедэксперты
по трапу восходят на борт

познать драгоценное тело,
предсмертный не чувствуя страх, -
им самое милое дело,
что всё превращается в прах.

Растравой для судмедэкспертов,
прорухой всех методов их,
сидит не восставший из мертвых,
не кукла из вечноживых,

а тот, с кем бессмертные девы
не носятся, будто с родным,
но преты, ракшасы и дэвы
по струнке стоят перед ним.

И сколько б они не пытались
распутать геномную нить,
не может спектральный анализ
хотя бы себе объяснить,

как собраны мягкие ткани
и медленной крови желе
дрожит, затаивши дыхание,
росой на отвесном челе;

хоть сердце его не трепещет
и очи огнём не горят,
но смерти носильные вещи
не отдал чудесный бурят.

И снова тут "музыка-музыка"
вплетается в пенье моё,
и русское-русское-русское
пронзает меня "ё-моё",

я вижу слепыми глазами,
глазами, быть может, крота,
что сила Господня по-прежнему с нами,
а мы уже с пеной у рта,
что сила Господня по-прежнему с нами,
а мы уже с пеной у рта.

Прогулка в летнюю ночь

I
Я человек. Я жил один. Я признавался в любви. Я игрывал с
огнем. Я проклял телефон и упивался стихами, голым пафосом,
Земной, бесполый, влажный шум и шарк, мне в нем случалось серд-
тень дня навстречу вечеру с безлюдным ца женского касаться, хоть
лотком мороженщика дразнит скудным поначалу, следует сознать-
посулом лакомства. Центральный Парк, ся, я не достиг больших
прохожих силуэты снятся прочь, успехов в том. И в изумленье,
табачные огни у губ, тюльпаны, льющиеся в ночь сколько все же в
вдоль тусклого гостеприимства фонарей, жизни симметрии, почти
с внезапным залпом дизельной форсунки, в идиотизме я пялюсь, как
в парк выплеснувшимся через края. из паспорта урод заморского, а из
«Стой, Сара, ты о чем, что на тебя нашло?» персидских гостья земель
раздастся голос, и ответ: «Но что, в лицо мне распускает гроздья
прости, мне делать?» Два нетопыря сирень, и все цветы других пород,
сквозь воздуха зеркальный водоем, смотря по обстоятельствам, пока ты
а что ей делать, мы не разберем. столь касанью моему легка, пока ты
вся так счастливо моя. Как мы мудры, не мудрствуя, похоже — боже-
ственны, хотя и смертны тоже.

[ Первая часть триптиха - оригинал пока выложить не могу, барахлит сканнер.]

Медальон

...И был мне выдан медальон пластмассовый,
Его хранить велели на груди,
Сказали:— Из кармана не выбрасывай,
А то... не будем уточнять... иди!

Гудериан гудел под самой Тулою.
От смерти не был я заговорен,
Но все же разминулся с пулей-дурою
И вспомнил как-то раз про медальон.

Мою шинель походы разлохматили,
Прожгли костры пылающих руин.
А в медальоне спрятан адрес матери:
Лебяжий переулок, дом 1.

Я у комбата разрешенье выпросил
И, вдалеке от городов и сел,
Свой медальон в траву густую выбросил
И до Берлина невредим дошел.

И мне приснилось, что мальчишки смелые,
Играя утром от села вдали,
В яру орехи собирая спелые,
Мой медальон пластмассовый нашли.

Они еще за жизнь свою короткую
Со смертью не встречались наяву
И, странною встревожены находкою,
Присели, опечалясь, на траву.

А я живу и на судьбу не сетую.
Дышу и жизни радуюсь живой,—
Хоть медальон и был моей анкетою,
Но без него я долг исполнил свой.

И, гордо вскинув голову кудрявую,
Помилованный пулями в бою,
Без медальона, с безымянной славою,
Иду по жизни. Плачу и пою.