Достоевский отрывается

Есть любители Достоевского, есть любители Толстого, и вместе им не сойтись. Уж больно разные писатели.
Сам я одно время, много лет назад, метался между этими полюсами. И вот, на одном из взлетов Толстого и пике Достоевского, меня поймал Набоков и на несколько лет заморозил ситуацию.
Набоков, как известно, пел дифирамбы Толстому и втаптывал Достоевского в грязь. Достоевский тороплив и неряшлив, его персонажы ходульны и картонны, концы с концами не сходятся.
Аргументы показались мне настолько убедительными, что я на несколько лет вообще задвинул Достоевского в угол, а к Толстому прикипел. Но червь сомнения никогда не умер.
Не могу сказать и сегодня, что Набоков совершенно неправ, но постепенно я понял, что он критикует Достоевского со сдвинутых позиций. Так столяр может критиковать плотника за неаккуратность фактуры, и если он красноречив, мы можем на некоторое время забыть, что плотник все-таки строит дом, а столяр выпиливает лобзиком приятные излишества. Набоков утверждал, что писатель должен соблюдать сто правил. Достоевский довольствовался десятью, и Набокова это бесило.
Тут, собственно говоря, материал на большую статью, и я бы мог долго распространяться о том, как Набоков посадил себя в клетку и годами закалял ее стальные прутья и вешал снаружи замки похитрее. Но пока я хочу ограничиться просто иллюстрацией - показать, как Достоевский свои прутья сокрушал и выпустил себя на свободу.
Хотя нет, еще два слова. В действительности Достоевский был виртуозом стиля и прекрасно демонстрировал это в молодости: "Двойник" и "Хозяйка" и у Набокова вызывали восхищение. Со временем Достоевский отложил в сторону эти столярные забавы, но, как легко показать, никогда им не разучился. Но зато ему было по силам многое такое, что Набокову и не снилось.
Теперь к делу. Я сейчас перечитываю, уже не помню в какой раз, "Братьев Карамазовых" (когда-то я преподавал эту книгу американским студентам). Этот огромный роман - род стальной пружины, которая с гудением раскручивается на наших глазах, сначала медленно, потом стремительно. И вдруг, когда уже все начинает дрожать от напряжения, автор достает из-за спины шутовской колпак, напяливает его и принимается пускать шутихи.

( Вот так, например. )

Это место неизменно повергает меня в хохот. Автора явно несет, он не может остановиться, ему на минуту наплевать на вселенские проблемы, за решение которых он тут взялся, и он валяет дурака, корчит рожи, заражая нас.
Зачем здесь этот эпизод? Он низачем. Это просто интермедия, архаический фарс, перемежающий трагедию просто потому, что автор решил посмешить себя и нас. Мало кому это было под силу и во времена Достоевского, а сейчас так и вообще будет дурной вкус, нас слишком долго учили хорошему. Это привет от Сервантеса или Филдинга, которые в любом месте могли заплести какую угодно чушь, если она достаточно смешная. Томас Пинчон - вот кто сохранил традицию по сей день.
Такую штуку, конечно же, мог учудить Толстой, технически ему это было по плечу. Но Толстой знал чувство меры, он остановился бы точно вовремя, и потом мы бы многократно восхищались зоркостью, уместностью и отмеренностью пассажа. А вот у Достоевского никакой отмеренности нет. Он просто отрывается.
Вот такие вещи приводят застегнутого на все пуговицы Набокова в ярость, хотя он, скорее всего, обратит наше внимание не на это, а на слезливую засахаренность последующего эпизода у койки умирающего Илюши, привет из Гюго или Сю. Но и в этом эпизоде Достоевский не теряет чувства юмора, фарс продолжают фигуры безногой маменьки и впавшего в ярость столичного доктора.
Это, конечно же, прием, разрядка трагедии фарсом, сама по себе не имеющая психологической обязательности (Бахтина я не упоминаю намеренно, потому что в этот шаманизм совершенно не верю). Набоков ее не поймет, потому что прожил всю жизнь в клетке. Достоевский с каждой новой удачей становился все свободнее, ему плевать на столярный кодекс Набокова.
Удача искупает все. "Братья Карамазовы" - великая книга, и ей прощаешь все дыры и просто мерзости, в том числе идиотку Лизу Хохлакову, затесавшуюся из другого, плохого Достоевского, хотя бы из того же "Идиота", или тот факт, что автор не может решить, сирота Коля Красоткин или у него есть влиятельный папаша. Развязанный шнурок ботинка у великого тенора может раздражать, но как он поет - куда важнее.
Достоевский, как известно, был запойный игрок, и в его творчестве это заметно не меньше, чем в жизни. Он ставил на кон все, вплоть до кольца жены, и всегда продувался. Но в литературе, хотя проигрыши бывали изрядными, он неоднократно срывал банк - такой, какой осторожному Набокову, игравшему по маленькой, никогда не снился.
Чем скромнее дарование, тем тверже правила.