aptsvet

Кое-что выплескивается в связи с репликой iron_m, спрятанной в конце прошлой дискуссии. Так что еще пару точек над ё. Не то, чтобы реплика была направлена против меня, но там обозначена некая тропинка, по которой хотелось бы пройти чуть дальше. Многие высказали недовольство по поводу всей полемики вообще – так вот ведь и dkuzmin предлагает не читать, кому не нравится. У меня та же индульгенция. И вообще, пусть простят меня реальные оппоненты, если я их отчасти выдумал: настоящий оппонент – собирательная и абстрактная личность, конструкция, весьма важная в этом дискурсе, вроде платоновского Фрасимаха. Только слова я ему здесь не дам, он уже в других местах навыступался. Итак.

Не поручусь, что авторитеты в искусстве так уж беспрекословны (для кого-то ведь и Ахматова бог), но ни на секунду не сомневаюсь, что авторитеты в искусстве есть. Искусство кумулятивно, то есть новый шедевр не отменяет и не превосходит, в силу одной только эволюции, предыдущего: оттого, что возник «Гамлет», «Энеида» хуже не стала и даже «фрески» Альтамиры не померкли. Лучше всего об этом сказал Эрнст Гомбрих: «...Мы должны понять, что любое достижение или прогресс в одном направлении подразумевает утрату в другом, и что этот субъективный прогресс, несмотря на свою важность, не означает объективного возрастания художественной ценности».

В этом – фундаментальное отличие искусства от других областей творческой деятельности, таких как наука или, в идеале, философия, где эволюция по определению тождественна прогрессу, то есть подразумевает асимптотическое приближение к истине, и где авторитетов нет: если первокурсник обнаружит логическую ошибку у Юма, прав будет он, а не великий Юм, в вот найти ошибку у Эль Греко, как к нему ни относись, – сама идея смехотворна. Именно в этом достаточно узком смысле я и предлагаю понимать непререкаемость авторитета в искусстве. Эта простая идея не мерцала в мозгу тех, кто в свое время принялся сбрасывать Пушкина с корабля современности или тех, кто по сей день воображает себя бравым экипажем на таком корабле.

На самом деле я спорю не с теми, кто полагает множественность критериев в искусстве, а с позицией, к которой этот путь неминуемо ведет: с отсутствием общепринятых и, в каком-то смысле, обязательных критериев вообще. В такой ситуации нет ничего воображаемого, она уже состоялось: нам предложили некое тензорное пространство языка, из которого иерархия полностью изъята, где каждая точка равноправна с любой другой, а меняются лишь условные параметры ее адреса в этом пространстве. Без иерархии, конечно же, понятие авторитета бессмысленно.

Подобные идеи, в силу ряда причин, приобрели в России особенно злокачественный характер. На Западе, где они уже маршируют на свалку по стопам марксизма, они все равно никогда по-настоящему не доминировали, кроме как в университетских обезьянниках. В России, где с обезьянниками дело обстоит хуже, идеи широко выплеснулись в пространство искусства и литературы и по сей день там хлюпают. С этим связана отчасти ожесточенность полемики, маленьким оттоком которой стала и наша нынешняя – ничего подобного, скажем, в Америке, а тем более в Великобритании я не помню, там над этим открытием или, точнее, ниспровержением истины, всегда посмеивались, можно привести в пример описание обезьяньего быта у Дэвида Лоджа.

Не хочется лишний раз упоминать имена обезьяньих вождей, всех этих Д., Ф., или Б., их имена и так язык натерли. Адресуюсь по-прежнему к Фрасимаху. Речь идет о предельном варианте скептицизма. (Интересно при этом, что хотя эти скептики последнего дня пытались и науку под себя подмять, их ненависть к авторитетам, всем этим мертвым белым мужчинам, имитирует как раз идею отсутствия иерархии в науке, то есть весь этот шум вполне историчен). У истоков европейского скептицизма стоял Секст Эмпирик, которого вновь открыли в эпоху Возрождения и подняли на щит чуть ли не так же, как недавнего Д. Но Секст в некотором смысле был умнее и последовательнее большинства своих будущих эпигонов. Он понимал, что жесткий и бескомпромиссный скептицизм налагает обязательства и на своего проповедника, который в таком случае лишается права на любое публичное высказывание, заведомо ложное, кроме разве что нечленораздельного мычания. Я бы пошел дальше и отметил, что такому экстремисту следует прекратить есть, пить и совершать любые естественные отправления, ибо их практичность тоже ничем не мотивирована.

Это, однако, не помешало постиндустриальным пирронам наговорить кубометры, хотя нечленораздельность была безупречной и изначально встроенной. Я давно пошел им навстречу и воспринимаю аргументы этого рода как мычание.

А если вернуться в исходный пункт, иерархия представляет собой структуру всей нашей жизни, хотя в некоторых областях она принимает характер постоянного сноса и вечной стройки. Но искусство – не в числе таких областей. Понимая, что чужие аргументы бессмысленны для тех, кто изначально лишил смысла собственные, приведу простой исторический пример для близких к единомыслию. Пионеры Возрождения издевались и потешались над готикой, дав ей это грубое название и полагая себя первооткрывателями вселенной. Но романтики все вернули на место, и сегодня поди пойми, почему Руанский собор хуже Святого Петра. Блуждающие критерии совпали, и так будет всегда. Никуда от этого Пушкина не спрячешься.