Интервью с самим собой

[aptsvet]

Сел было писать стихи, а вышло вот что.

Когда-то Джордж Оруэлл написал эссе под названием «Зачем я пишу». В его случае это было, похоже, излишне. Для всех, кто Оруэлла читал, ответ на этот вопрос очевиден, и эссе было попыткой не столько анализа, хотя и это тоже, сколько манифеста.

В моем возрасте ответ большинства поэтов на этот вопрос, если он им вообще приходит на ум, тоже не вызывает сомнения: по инерции. Я в эту категорию никак не укладываюсь хотя бы потому, что лет 17 стихов не писал, а потом взялся за это снова. Такие поступки не предполагают, конечно, полной мотивировки в момент их совершения, да и за мотивировками, пока мы люди, ходить далеко не надо: тщеславие и честолюбие объяснят многое – некоторые полагают, что все.

Я, разумеется, тоже человек, и этих мотивов не отметаю. Но их тут явно недостаточно: не «потеряй» я этих семнадцати лет и будь я хоть чуть поинициативнее, добиться можно было гораздо большего (тут мне немного смешно, но вдаваться не буду). Поэтому вопрос все-таки остается: почему именно я сейчас пишу, после такого перерыва?

Этот вопрос занимает в первую очередь меня самого, и я, наконец, выбрал время пуститься на поиски удовлетворительного ответа. До сих пор мне его прямо в лоб никто не задавал, а в устном общении он вообще не имеет смысла, потому что связать все аргументы в пучок прямо на месте происшествия трудно. Поэтому я решил пойти на некий диалог с самим собой, а вывешиваю это здесь для тех, кому тоже интересно – кому нет, дальше читать бессмысленно.

Итак, прежде всего – почему я когда-то прекратил писать стихи? Если бы я записывал все свои ответы на этот вопрос, то за много лет накопилась бы брошюра. Ответы были самые разные, и в большинстве своем верные, но не исчерпывающие. Вот попытка синтеза.

Когда я, можно сказать, дописывал последнее из прежнего, произошла перестройка и все с ней связанное, в первую очередь публикация того, что прежде не публиковалось, и выход на люди тех, кто не выходил. Многое из этого очень радовало – например, судьба Сережи Гандлевского, да и не только его. Но я вдруг обнаружил, что мой тогдашний иронический способ письма вдруг, чуть ли не за ночь, стал общим местом. Я, конечно, всегда был о себе достаточно высокого мнения, и не очень сомневался в том, что и в такой гонке приду одним из первых, но мне расхотелось. Я вдруг понял, что эстафета идет не в ту сторону.

Ирония – великая вещь, и часто спасительная, когда обстоятельства, в которые мы угодили, не по масштабам нашему интеллекту, достоинству или эмоциональному равновесию. Если тебе дали в зубы, а крыть нечем, остается способ утереть кровь, рассеянно улыбнуться и пойти себе дальше, низведя обидчика на уровень досадного овода.

Беда в том, что где-то на упомянутом этапе ирония стала превращаться в некий самодостаточный симулякр, она принялась делать вид, что существует без внешнего повода, а просто как добровольно избранный путь. Дескать, для нас вообще не существует проблем, требующих решения – живем и творим просто для красоты и надо всем потешаемся. Пионеры этого движения вышли из «соцарта», в котором изначальные элементы социального и эстетического протеста быстро выродились и дали добро всеобщему «стебу». А потом всех с головой захлестнул «постмодернизм» из прорванной на Западе канализации. На Западе, надо сказать, канализацию в это время уже чинили.

Не хочу выделять себя в какую-то особую категорию, но не могу и умолчать о том, что для меня творчество всегда было осознанным процессом, то есть нуждалось в ускорении изнутри и по инерции не двигалось. И когда я понял, что не хочу быть участником этого детского крестового похода, я просто сел на обочине и стал ждать, пока все они скроются из глаз.

Чего, собственно, я ждал, сидя на этой обочине 17 лет? Смешно сказать: я ждал смены парадигмы, как будто есть такое место, откуда эта смена придет. Более того, я, будучи, конечно, русским поэтом, очевидно полагал, что такое место есть в России или, шире, в русской культуре.

Тут неизбежно надо говорить о Бродском – хотя я, конечно, новой парадигмы меньше всего ожидал от него. Сделаю здесь обязательную оговорку, отмахнусь от недоразумений: я считаю Бродского замечательным поэтом, и десятка два его стихотворений как вызывали у меня восхищение, так и будут вызывать, пока не наступит процесс естественного внутреннего повреждения. Но с известных пор я отношусь к поэтам любого масштаба как к равным, без того благоговения с придыханием, которым, к примеру, пропитан разговор о «гениях» в скорбноглавом российском поэтическом «истэблишменте», и уж для Бродского никак не делаю исключения, коли не делаю его для Мандельштама.

К разгару повальной иронии Бродский, с моей точки зрения, фактически исписался и поставлял продукцию автоматического токарного станка. Тем не менее, где-то в подсознании еще долго выживал архетип «авторитета», который скажет, как надо, и укажет в нужную сторону. Может быть, так у меня сложилось потому, что сам я никогда всеобщим кумиром не был, да и вообще такая оглядка только полезна. Вот только Бродский выстроил свою биографию таким образом, что встал в хореографическую позу, а когда поза перестала соответствовать, он еще какое-то время растерянно переминался с ноги на ногу. И я, конечно, не ожидал от него никакого ответа на свои вопросы, но пока он существовал, существовала и иллюзия, что откуда-то будет подан сигнал, потому что действует «инстанция».

Таким образом, его смерть стала вестью не то чтобы об «освобождении», но о том, что инстанции нет и не предвидится. И если кто-то претендует отныне на роль хозяина дискурса, хотя бы для себя самого, то вот вам вакансия, хватило бы голоса. Вот это исчезновение неизбежности соревнования, «гонки за лидером», стало, как я теперь понимаю, весьма важной для меня вехой.

Между тем, за время, которое протекло с начала кризиса, ситуация не то что не поправилась, но усугубилась – просто потому, что она уже давняя, а выхода все не находится. Ситуация заключается в том, что литература оказалась в тупике, отражающем тупик страны, которой она принадлежит. Я не буду здесь углубляться в тупик страны, это всегда неблагодарная тема. Если коротко, то на данном этапе собралось столько материала для оценки и анализа, что уже почти за пределами возможностей литературы, даже в самом талантливом поколении.

Публицистика, тем временем, погрязла в идиотизме, какого я не помню со времен китайской культурной революции. Но если оставаться в пределах художественной литературы, попытки решать такие проблемы относятся к компетенции прозы, и тут, как я обличал многократно, дыра тотальная. Все стараются смотреть в стороны, отличные от очевидной, некоторые кропают бездарно, другие изощренно, но все это – мусор. Чтобы сейчас писать прозу в России, необходимо качество, которое раньше именовали отвагой. Я не помню, когда это слово вообще мелькало в литературных разговорах.

Итак, остается поэзия. Ее природа такова, что требует соблюдения хоть каких-то канонов, и это во многом до сих по ее спасало. В «изобразительном» искусстве можно поднять с земли какашку и объявить ее произведением – в поэзии, да и в литературе в широком смысле слова, это обычно не проходит, хотя есть попытки решить проблему творчества путем валового плагиата, назвав это центоном. В поэзии с центоном беда, потому что такой жанр существовал искони и всегда считался шуточным. И еще ее спасала абсолютная непригодность к рыночной продаже.

А если без шуток? Поэзия в сегодняшнем понимании – исключительно лирическая. Эпос, ода, сатира – все это пока, а может быть и вообще, невоскресимо, их убил не столько постмодернизм, сколько всеобщая грамотность и СМИ. Так что же остается?

Остается, по крайней мере теоретически, возможность идти до конца – то есть, как это формулировалось в менее циничные времена, стучаться в ворота вечности, без оглядки на читателя-покупателя. Поэзия – это единственное из современных искусств, где еще не стыдно прямо, в лоб, ставить вечные вопросы. А если все-таки стыдно, то можно себя заставить. Это и будет смена парадигмы. И если нет инстанции, то за это нужно взяться самому.

Но кому, собственно, нужны эти вечные вопросы, когда речь, скорее, о самых больных и насущных – о страшном прошлом страны, через которое пока не переступили, и о ее будущем, которое грозит оказаться еще более страшным? Многие не видят этой общей трагедии за личным горем, но из такого горя складывается общее; страна – это люди, а не отечество. Рассуждать о любви и смерти, о чем, в конечном счете, только и может рассуждать поэзия – не побег ли это?

Нет, не побег – это пример, рывок из окопа с револьвером. Ты не победишь, но у тех, кто последует, может получиться. И если это не твой рывок, то и ничей больше, вакансия пустует. И Бродского, даже наполовину придуманного, больше нет. Можно показать, что говорить не страшно ни о чем – и чем больше говоришь, тем дальше отступает этот страх.

С этой точки зрения, хотя я конечно не проигрывал всю партию в уме, моя ситуация достаточно выигрышная. 17 лет назад я как бы подвел черту под своей жизнью, уйдя из нее, с моей точки зрения, на взлете, и стыдно не было. Но ситуация накалилась, а револьвер в руках остается по-прежнему. Справедливо ли тут сидеть в тылу и полировать медаль «За взятие Бобруйска»?

Если кто-нибудь еще не понял, до чего я тут договорился, то могу сформулировать четче, – еще год назад я бы никогда такого не ляпнул, но теперь мне не увернуться, потому что условием этого интервью самому себе изначально была откровенность.

Гений – это историческая функция, им нельзя стать, как нельзя родиться фельдмаршалом, необходима инстанция, рукополагающая в сан. Но есть вершины, которые берет только собственная дерзость. На старости лет я решил взять на себя роль великого поэта, потому что кто-то же был должен, потому что надоело оглядываться вокруг, выискивая, кто стоял в этой очереди раньше меня. Они все были здесь только по записи и забыли явиться, когда подошло их время. Изгонять демонов можно лишь напряжением мужества, рискуя стать жертвой, как минимум посмешищем.

А если у меня не получится, может быть, кому-то будет уже не так страшно ломиться в эту стену следующим.

 

UPD: Выдвинуто возражение, желающие могут ознакомиться с этим отростком дискуссии здесь.

Comments

[kulle.livejournal.com]

В силу того, что возникла реальная опасность гибели любимого стихотворца от птичьего гриппа, литературный десант из Москвы и Питера, состоящий из вооружённых рогатками добровольцев, срочно отправляется в Прагу -- для поголовного отстрела пернатых по китайскому образцу :)

[dinka.livejournal.com]

ох. в Прагу, конечно, очень хочется, но лучше всё же без рогатки :))